Опубликованная в 1896г. в журнале «Тэйкоку бунгаку» («Имперская литература») статья молодого критика и переводчика Уэда Бин «Кончина Поля Верлена» («Пору Верурэн юкку») явилась провозвестником нового направления в японской поэзии новых форм – символизма.

Чаще всего при описании стихов новых форм, использующих и новые для классических традиций японской поэзии изобразительные средства применяют термин «киндайси». Мы не будем отступать от общепринятых классификация, итак для совершенного упрощения и легкости восприятия в нашем маленьком литературном исследовании наименование «синтайси» будет относиться к стихам новых форм, романтического направления, «киндайси» - символического, а о «гендайси» мы говорить не будем.

Символизм киндайси за счет немыслимого для традиционной поэзии применения метафоры, метонимии, олицетворения, гиперболы, литоты, перифраза, деления стихотворения на строки и строфы, использование анафор, эпифор, рефренов, грамматических и синтаксических параллелизмов смог достичь практически органичного слияния Востока и Запада.

При этом бережно сохранив классические поэтические приемы - омонимическую метафору, ассоциативную метонимическую связь, парафраза знаменитых строк (хонкадори)¹.

Переводчик А.Долин не находит ничего удивительного в том, что на японской почве западный символизм прижился и расцвел пышным цветом. Ведь само понятие образа-символа испокон веков составляло основу японской художественной традиции. Классические категории «югэн» (сокровенный смысл), «моно-но аварэ» (смытное очарование вещей) вполне приложимы к поэтике символизма. Японская поэзия символизма явилась органичным сочетанием старого и нового, национального и заимствованного.

Предисловие Уэда Бина к сборнику его переводов 29 западных поэтов «Шум прилива» вошло в историю как первый манифест японского символизма. Позволю себе несколько задержать ваше внимание и процитирую его.

«Использование символов в поэзии, конечно не новое изобретение – оно старо, как мир. Однако сознательное употребление символов как главной характерной особенности стихотворчества началось лишь лет двадцать тому назад в новой французской поэзии. Функция символов заключается в том, чтобы создать в читателе душевный настрой, сходный с тем, что владеет духом и разумом поэта. Символы не обязательно передают всем одно и то же значение. Читатель, безмятежно смакующий символическую поэзию, переживает с ее помощью неописуемое блаженство в соответствии со своими собственными чувствами, которые и сам поэт едва ли может точно разъяснить. Таким образом, толкование того или иного стихотворения может быть различно в зависимости от того или иного стихотворения может быть различно в зависимости от конкретного читателя и конкретной эпохи».²

Авторский голос Максима на Югэне звучит совершенно естественно и классических твердых формах 5-7-5 и в не поддающихся точному учету и описанию размерах новых для классики форм. Говоря о разборе стихотворения, которое связывает воедино всю поэтику югэна и многогранность символических поэтических приемов, лучшего, чем одно из произведений Максима просто не найти. Да, иногда, возникает сомнение, а уместно ли среди классических форм такое не формальное, нет, скорее, более точно, не формализованное творчество в формате Югэн? Однако символический смысл японской культуры состоит в том, что она открывает возможность вслушиваться в не­сказанное, вникнуть и любоваться невидимым³.

Мое стремление проанализировать стихотворение, которое все-таки не укладывается в стандартные рамки японской классической поэзии, продиктовано в первую очередь эгоистическим желанием разобраться самому в той ситуации, когда одно произведение вызывает чувство сопричастности духу автора, а другое вызывает чувство возмущения духа читателя, пренебрежением к форме, сути, смыслу поэтического творчества.

Я чувствую, что исследование грозит затянуться, во-первых, по причине моей любви ко всевозможным литературоведческим изысканиям, во-вторых, по причине длительных поисков и сборов литературных источников, на которых мне бы хотелось провести некие параллели и меридианы, а в третьих, по тому, что некоторые вопросы, которые задает своим читателям Автор, мне просто не приходили в голову до того, как я их прочитал, а следовательно, требуют некоторого времени для усвоения и разрешения…В противном случае, просто анализ сведется к «нравится-не-нравится», «понял-не-понял», а я ставлю перед собой более суровую задачу дать себе самому осмысленный отчет почему стихи Максима можно сравнить со вторым пришествием японского символизма в Россию, но не из Японии, а из России, я достаточно ясно излагаю?

Для начала дадим слово Автору, чтобы не изобретать колесо. Максим Перминов: «Отправной момент? Да всё тот же пейзажный агат - мне этот образ покоя не даёт. Представляешь, древний лес - древний мир - запечатлённый в камне... Я уже много дней хожу в лёгком трансе - и все четыре моих стиха последних так или иначе на эту тему: насколько разграничены "я" (человеческое) и мир? "я" человеческое и "я" божественное? "я" божественное и мир? Мир в христианской концепции - ущербен, тёмен ("Я победил Мир" - говорит Христос)... У буддистов (да и дзэн-буддистов) ничто не выше мира, он не противостоит высшему как нечто низшее. Для меня это повод обращаться к вдохновению и слушать его - что оно скажет в тот или иной раз... Вот на такой волне я сейчас. Потому: "Выйду ль, войду ли / в Царство Твоё... - пёстрая / Ранняя Осень". - И смешение, и умиротворение здесь, как если бы мир новый, который обещан спасённым душам, и этот мир вдруг оказались каким-то необычным единым целым. Такая вот на данный момент поэтика».

Поэзия – это всегда сотворчество Автора и читателей. Читатель должен быть в состоянии воспринять образы, чувства, эмоции, владевшие Автором, отрефлексировать, и на предложенной матрице, воспроизвести собственные впечатления, воспоминания, суждения и ощущения…

Отправным моментом в создании образа произведения послужил агат.

Только для однозначности толкования слова: «Агат дендритовый - халцедон с моховидными дендритовыми включениями оксидов железа или марганца. Синонимы: моховой агат, агат индийский, камень дендритовый, камень моккский. С научной точки зрения - это не агат.»

Поискав среди выложенных в Нете фото, позволю себе привести одно из них. Не очень яркого и не самого диковинного камня.

Однако всмотримся внимательно в этот причудливый, тонкий рисунок, достойный кисти мастера сумиё – живописи полунамеков черной туши по мокрой бумаге. Видится осенняя степь, огромная белая луна, ковыль клонится по ветру, даже ветер чувствуется в камне, вот так и рождаются сказы, Данила-мастер…

И так ли уж важным становиться геологическая составляющая картинки. Хотя мне как никому другому может быть понятна такая магия камня. Моя маленькая коллекция минералов радует глаз, а те образцы, которые не боятся прикосновений, так приятны на ощупь и вес. Берешь их в руки с ощущением не мертвой материи, но живой… и это не вызывает удивленья. Ведь энергия творения пропитывала и землю и небо.

Здесь совершенно уместно и считаю обязательным привести еще одно произведение Максима:

Просто камень.
Просто держать его на ладони,
Вслушиваться в него,
Не спорить с ним, не спорить...
Пусть он скажет,
Зачем он такой,
Зачем так плотно любит себя...
И — если сердце твоё не разорвётся
От страшного братства с ним, —
Если ещё не разорвалОсь...
(Ночь с 17 на 18 марта 2009 г. )

Да, «просто камень», но не простой символ…

Для того, чтобы подойти к содержанию «Царя Змей» не могу не вспомнить еще два стихотворения:

* * *

Разве о смерти
Просишь... Нет, это музыки снег,
Свет, — видишь?
...Неосторожно войдём
В жизнь; осторожно выйдем...
(3 декабря 2009 г. )

* * *

усмирённая
змея самолюбия
тебе бы землю
покоить в своих объятьях-
кольцах
а не меня

что же я в небо
вырваться из неволи
спешу столь сладкой

разве я в нём родился
разве я в нём остался
(Ночь с 23 на 24 февраля 2009 г.)

И теперь прочтем сами:

...столь дивной шкурой
давно не любовался...
наверное, Змей —
царь над змеями — умер
и вот он передо мной!..

...выйду ль, войду ли
в Царство Твоё... — пёстрая
Ранняя Осень...⁴

Не спрашивайте меня, о чем это стихотворение, потому что я смогу сказать только о чем оно для меня, вы можете сказать - о чем оно для вас, Автор говорит о чем он думал, когда писал его, но о чем оно знает, наверное, только Слово. Да, каждый из нас знает только часть правды или, лучше скажем, сути содержания. Истина где-то рядом, но вот насколько ты можешь к ней приблизиться? Что тебе мешает? Страх признаться самому себе, что все твое знание, может оказаться фикцией, иллюзией, играми разума за гранью рассудка. Или тебе просто не хватит воображения, чтобы воспарить над затасканными словами, над выхолощенными образами, над обыденной реальность, в попытке заглянуть за грань посюстороннего бытия.

Это, и не только это стихотворение Автора именно об этом. Общий, реальный, план, становится виден только в самом конце, словно проступая слой за слоем из пакибытия: пёстрая /Ранняя Осень, очень просто, почти безыскусно, а перед этим - войду ли
в Царство Твоё – именно в форме вопроса, что для Автора более естественно, чем в форме просьбы – Господи, помилуй! А еще раньше: Змей, — царь над змеями — умер и вот он передо мной!.. Образ ЗМЕЯ всегда несет некую двойственность – смертельное и спасительное начало (для сравнения аспид и Асклепий). По началу, я, было хотел развернуть всю широту и многообразие трактовки этого образа в литературе Востока и Запада, но, по некоторому размышлению, счел это не столь значимым, именно в данном случае. Потому что, стихотворение не о змее самолюбия, даже не о Змие, змей, здесь для меня образ мира, увядающего осенью или можно даже сказать иначе, увядающая осень мира, во всем своем пышноцветии великолепия и тщетности достижения бессмертия.

Поэзия – это то, что нельзя сказать прозой, то, что услышать может сердце и увидеть то же.. Вот, такую банальность сказал, а улыбаюсь, словно сам только что додумался. Не знаю, О ЧЕМ ДУМАЕТ АВТОР, когда пишет, но мне известно, О ЧЕМ ДУМАЮ Я, когда читаю. О едва слышном голосе совести в своей душе, которая еще может откликаться на обращенные к ней вопросы. Вопросы…вопросы…вопросы…Пожалуй, это одно из ключевых слов в характеристике авторского поэтического стиля. А еще – музыка слова, даже не музыкальность (словно что-то не натуральное), а именно музыка. Поэзия – музыка высших сфер, и вот она «передо мной», здесь рядом, но так не хочется пускать ее к себе, в себя, перерождаться, принимая ее, отвечая на не удобные вопросы, мешающие просто плыть по течению и не принимать чужую боль как свою. И еще, чувство вины…Не перед кем-то и за что-то, перед самим собой, за то, чего не случилось, а могло…Не сделал что-то важное, нужное, главное в своей жизни: не простил и не попросил прощения…И все-таки еще надежда, робкая, слабая, смутная, на что? Надежда, граничащая с верой в чудо, слабая ли, робкая ли, смутная ли? Вот, в чем вопрос, то есть, вот так, почитаешь стихи Максима, и начнешь задаваться вопросами, а потом чего доброго и ответы на них искать. Хотя нет, глобально у меня лично есть ответ не вызывающий у меня никаких вопросов, я верю, что в начале было Слово, а потом Поэт. Вопрос, который Автор оставляет читателю на разрешение: «выйду ль, войду ли
в Царство Твоё...?» можно было бы назвать риторическим, потому что ответа на него нам смертным, в смысле ныне живущим, знать не дано. Мы можем только почувствовать сердцем и поверить разумом.

Тема Осени в современной русской поэтической традиции – «пушкинская» тема. Болдинская осень, а оказалось – Ранняя Осень Жизни Поэта. Кто сейчас однозначно согласится с тем, что 33 года – это осень жизни, многим из нас пишущим и читающим эти строки гораздо больше, чем Поэтам Золотого века. Творческий подъем, расцвет, …и сразу же - ИТОГ. Пушкинская фраза – «поэтами от хорошей жизни не становятся», но разве здесь о материальном достатке, жилищных условиях или семейных ценностях…Не успокоенность внутренней жизни: боль от боли, печать от печали, свет от света, плоть от плоти…Любовь от Любви. Плохая жизнь, когда ты все это чувствуешь как свое, родное, а хорошая, собственно, с точностью до наоборот, в таком случае можно стать кем угодно, только вряд ли Поэтом. Вот и ответьте себе честно и не лукавя, о чем это стихотворение, о судьбе Поэта или о судьбе Мира.

…и вот

..столь дивной шкурой
           давно не любовался...
наверное, Змей —
           царь над змеями — умер
                      и вот он передо мной...

...выйду ль... войду ли
           в Царство Твоё... —
                      пёстрая
                      Ранняя Осень...
(18 сентября 2010 г.)⁵

Я взял на себя смелость (наглость) нужное подчеркнуть, привести авторское написание текста стиха. Интересно сравнить классическую форму 5-7-5-7-7 и 5-7-5 с 2-5-7-5-7-7 и 5-4-3-5.

В произведении две самостоятельные части, органично связанные по смыслу, каждая из которых соотносится с традиционными формами японской поэзии: первая часть – танка, вторая - хайку. В первой части яркими сочными густыми мазками дается картина никогда не виденного, почти экзотического или даже мистического пейзажа, во второй —философское осмысление увиденного.

Говоря о композиции, не могу не высказаться по поводу некоторых современных поэтических формах, таких как пресловутый «японский сонет», для меня эта конструкция еще долго останется искусственной, а не естественной (классической) формой. Однако говоря о синтайси и киндайси, такое деление, на мой взгляд, не уместно. По этому описывать структуру я буду в классической форме сцепленных строк, но при этом мы можем сказать, что форма здесь для поэта – это еще одно выразительное средство. Средство записи пауз, которые не менее важны в звучании слов, так же, как собственно звуки. Для «записи» пауз Автор использует тире, многоточие, знак запятой, разбивку на строки, слова с большой буквы… Пауза – это тоже символ, это объем, глубина, но опять слово Автору:

Паузы из стекла...
Кто вы? Что между вами?
Чёрная кошка сквозь вас промчит,
И падаете друг на друга вереницей.
Лежит пауза... Чёрная, большая.
Теперь она из обсидиана⁶. (23 марта 2010 г. )

Пауза у Максима звучит.

Совершенно не связано с данным произведением, но практически о том же прочел на Югэне:

всё чаще молчу...
ведь мысль - это пауза
между словами⁷

Как хорошо, что Максим, от природы не молчалив, но он дает возможность в паузах между словами своих стихов возникнуть и зародиться ответной мысли читателя. Предложенная Автором композиция ренги словно вовлекает читателя в диалог, читатель становится собеседником Автора, а не пассивным слушателем «божественных откровений», что не имеет отношение к данному случаю и к Максиму вообще.

А еще я возьму на себя ответственность и заявлю, что у Максима «абсолютный и сверхабсолютный слух». У него звучат черные паузы, поет кровь, снег, облака, ну как тут не вспомнить: «Например, когда Варвара Андреевна осенью бродила по березовой роще, ей положительно приходилось затыкать уши: желтизна осенней листвы звенела в ее ушах, как звуки фанфары или высокой трубы»⁸. Позволю себе интерпретировать известный сюжет в отношении Максима, звучат, поют в его стихах слова-образы. Но кто же может услышать этот хор, этот «немой оркестр», это вопрос не к Автору, это вопрос к себе. Где найти такого Ивана Гильдебранда, который перевел символы в звуки. Вы догадываетесь, о чем я говорю? Вы догадываетесь, нет, вы знаете, почему не классические стихи Максима на Югэне так же естественны и органичны, подобно танка, сэдоку, и… да, даже хайку.

Один язык. Нет, я не о японском языке как таковом. Именно японская культура преимущественно говорит на «непрочитываемом извне языке контекста». Использует язык символических кодов, намеков, набросков образов. Символ – это не изображение предмета, вещи или события, это намек на него, это выстраивание ассоциативной связи, позволяющей раскрыть замысел создателя. Символ только начало умозрительных построений и никто не может утверждать, что ассоциативная цепочка выбрана полностью и смысл символа полностью осознан и продуман. Это вообще может происходить на уровне интуиции, так сказать исходя из реалий общего семантического поля, когда многое понимается и принимается интуитивно, обходясь без длинных логических выкладок.

Интересно начало не классического по форме стиха: …и вот, другими словами – ну наконец-то, дожили, дождались, однако в первой строке только эти слова и ничего больше, потом идет пауза и смысл становиться другой - ИТОГ.

Анафора «и вот» в начале последней строки первой части стиха только подтверждает сказанное. Потом идет достаточно спокойное, по свидетельству имеющихся знаков препинания, замечание, можно сказать констатация факта:

…столь дивной шкурой
           давно не любовался...

Можно было бы счесть данное замечание почти равнодушным, если бы не выбор слов: прочитывая раз за разом это строку, возникает созвучное авторскому ощущение внутреннего восхищения, которое скорее осознается внутри, нежели переживается вовне.
Затем следует предположение, всего лишь предположение, однако выраженное словом «наверное», то есть ассоциативная связь с «наверняка», «на верно», «на веру»… а дальше, после паузы (в запятой) – практически во весь голос, а не в четверть: «Змей!» с большой буквы – это уже само по себе акцентирование тона. Строка «царь над змеями – умер» вообще вызывает у меня тайную зависть: и композиционное построение с аллитерацией «Р» и конец строки за словом «умер» как выдох или последний вздох.

А следующая строка – «и вот», жизнь после смерти.

Строка «выйду ль, войду ли…» лично у меня вызывает двойственное и даже тройственное отношение. Во-первых классический символ шестиугольной звезды, во-вторых собственно вопросительное словосочетание к русским широким, раздольным, порой обнивающим все видимое пространство: «пойду ли, выйду ль я ли…», а в-третьих, самое, пожалуй, трогательное, неожиданно даже для меня:

«…выйду ль «?» (вопрос)

войду ли (пауза конец строки, но не конец предложения) в Царство Твоё…» - абсолютно даже не просто христианский, а ортодоксально христианский смысловой подтекст.

Стихотворение в своей глубинной сути ближе к гимну, мне об этом говорит или поет выбор слов: столь; дивной; любовался; царь; передо мной (мною); царство.

А вот для изображения пейзажа Автор использовал не столько слова: дивной, пестрая ранняя осень, согласитесь достаточно сдержано выражено, сколько звуки. В чем разница, техника более виртуозная, рисовать не словом-тоном краски, а звуком – оттенком красочного тона. Послушайте: оль-ной-рой, о-а-й-у (всего 14 «о»; пять «а», «й» (!), четыре «у»).

Эффект ярких красок в картине, изображающей пеструю раннюю осень, подкрепляется соответствующей звуковой инструментовкой стихотворения.Сочетания глухих, сонорных и звонких согласных звучат разнообразно и ярко: рст-стр/рн-зм (в словах: царство, пестрая, наверное, змей). Звуковая перекличка усиливает важную смысловую связь между словами дивной шкурой, змей, мной.

Выразителен динамичный ассонанс «о» и «у» чередующихся на протяжении всегостиха. Благодаря ему создается впечатление «пышного увядания природы» и возрождения к жизни будущего века.

В чем же созвучная Югэну красота киндайси? В недосказанности, в красоте, что лежит в глубине вещей и явлений, сокрытая видимой поверхно­стью. Киндайси выросли из едва уловимых, вечно ускользающих от нашего внимания символов. Наслаждаться им — значит постигнуть эти символы как особые смысловые коды, т.е. проникнуть в тайны несказанного, недоговоренного, невидимого⁹.

Благодарю Максима, за то, что он в состоянии услышать и понять язык утраченных символов, помогает читателю дойти до сути красоты окружающего мира, раскрыть природу прекрасного.

И в завершение, говоря о втором пришествии японского символизма в Россию я позволю себе (я и так себе много чего позволил) привести строки представителя золотого века синтайси Симадзаки Тосона, но для начала слово переводчику И.Н. Конраду: «Во-первых он (Симадзаки Тосон) вводил в японскую поэзию совершенно новую тематику, тон и поэтический колорит английских прерафаэлитов, во-вторых, он обнаружил умение пользоваться всем лучшим и в то же время близким для современного читателя из того, что имелось в сторой японской и китайской поэзии; в-третьих, тщательной работой над формой и особенно над словарем он сумел дать художественное завершение стилю…синтайси; в-четвертых, он обнаружил одинаковое искусство и в лирическом и эпическом жанре; и наконец… он продемонстрировал огромную художественную одаренность, при этом в тонах, созвучных самому свежему и молодому, что было тогда в Японии».¹⁰

Итак, слово Симадзаки Тосону.

В песне унылой птицы осенней
Ноту звенящую
Слышишь ли ты?

Там, в глубине, под волнами прилива
Жемчуг таящийся
Видишь ли ты?

В сумраке ночи звезд отдаленных

Перемещенье

Видишь ли ты?

В девичьем сердце музыку кото

Нежные струны

Слышишь ли ты?

Вы слышите эту музыку, читатели Максима? Разумеется слышите, иначе бы вы просто меня не дослушали.

Всегда Ваш

Ганзи Цу.